Неточные совпадения
В глазах родных он не имел никакой
привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был
казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
Он, с его
привычным ей лицом, но всегда страшными глазами, шел, спотыкаясь по кочкам, и необыкновенно тихо, как ей
казалось.
И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, — и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что
кажется, тут бы и остаться жить навеки; солнце чуть
показалось из-за темно-синей горы, которую только
привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание.
Клим Иванович Самгин был убежден, что говорит нечто очень оригинальное и глубоко свое, выдуманное, выношенное его цепким разумом за все время сознательной жизни. Ему
казалось, что он излагает результат «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет» красиво, с блеском. Увлекаясь своей смелостью, он терял
привычную ему осторожность высказываний и в то же время испытывал наслаждение мести кому-то.
Все было необыкновенно спокойно, тихо, жужжание осы — необходимо, все
казалось удаленным от действительного и
привычного Климу на неизмеримые версты.
С первого раза невыгодно действует на воображение все, что потом
привычному глазу
кажется удобством: недостаток света, простора, люки, куда люди как будто проваливаются, пригвожденные к стенам комоды и диваны, привязанные к полу столы и стулья, тяжелые орудия, ядра и картечи, правильными кучами на кранцах, как на подносах, расставленные у орудий; груды снастей, висящих, лежащих, двигающихся и неподвижных, койки вместо постелей, отсутствие всего лишнего; порядок и стройность вместо красивого беспорядка и некрасивой распущенности, как в людях, так и в убранстве этого плавучего жилища.
И
привычным людям
казалось трудно такое плавание, а мне, новичку, оно было еще невыносимо и потому, что у меня, от осеннего холода, возобновились жестокие припадки, которыми я давно страдал, невралгии с головными и зубными болями.
Болезненно трудно расставаться с
привычным строем жизни, с тем, что
казалось уже органически вечным.
Однажды я принес брату книгу,
кажется, сброшированную из журнала, в которой, перелистывая дорогой, я не мог
привычным глазом разыскать обычную нить приключений.
Когда Яша с
привычной покорностью вышел, из-за печи
показалось испуганное лицо Устиньи Марковны.
И тотчас же представлялась ему Любка, представлялась издалека, точно из туманной глубины времен, неловкая, робкая, с ее некрасивым и милым лицом, которое стало вдруг
казаться бесконечно родственным, давным-давно
привычным и в то же время несправедливо, без повода, неприятным.
«Не много вас, которые за правду…» Она шагала, опустив голову, и ей
казалось, что это хоронят не Егора, а что-то другое,
привычное, близкое и нужное ей. Ей было тоскливо, неловко. Сердце наполнялось шероховатым тревожным чувством несогласия с людьми, провожавшими Егора.
Ей
казалось, что с течением времени сын говорит все меньше, и, в то же время, она замечала, что порою он употребляет какие-то новые слова, непонятные ей, а
привычные для нее грубые и резкие выражения — выпадают из его речи.
— Александров! — вызвал его своим бесцветным голосом полковник, у которого и глаза и перо,
казалось, уже готовились поставить
привычную единицу, — потрудитесь начертить двойной траверс и указать все его размеры.
Всякое занятие
казалось мне скучным, лишним, и все мое существо стремилось в лес, к теплу, к свету, к милому
привычному лицу Олеси.
Первый о чем-то сосредоточенно думал и встряхивал головою, чтобы прогнать дремоту; на лице его
привычная деловая сухость боролась с благодушием человека, только что простившегося с родней и хорошо выпившего; второй же влажными глазками удивленно глядел на мир божий и улыбался так широко, что,
казалось, улыбка захватывала даже поля цилиндра; лицо его было красно и имело озябший вид.
Это была ирония
привычная, старой закваски, и в последнее время она
показывалась на лице уже безо всякого участия воли, вероятно, а как бы по рефлексу.
Дни шли быстро, суетливо, однообразно; Евсею
казалось, что так они и пойдут далеко в будущее, наполненные уже
привычною беготнёю, знакомыми речами.
Маленький, толстый старичок, с бритым и смешным лицом,
казался встревоженным. Из ближайшей аудитории слышался ровный голос лектора, а из дальнего конца коридора несся смешанный гул; субинспектор с тревогой наставлял
привычное ухо, прислушиваясь к этому шуму; опытный человек уловил в нем особый оттенок: если каждый из сотни молодых голосов повысится против обычного на терцию, общий говор аудитории напоминает растревоженный улей.
Так пел казак, шагом выезжая на гору по узкой дороге, беззаботно бросив повода и сложа руки. Конь
привычный не требовал понуждения; и молодой казак на свободе предавался мечтам своим. Его голос был чист и полон, его сердце
казалось таким же.
Мне стало
казаться, что я всегда замечал одно и то же. Людям нравятся интересные рассказы только потому, что позволяют им забыть на час времени тяжелую, но
привычную жизнь. Чем больше «выдумки» в рассказе, тем жаднее слушают его. Наиболее интересна та книга, в которой много красивой «выдумки». Кратко говоря — я плавал в чадном тумане.
Грезы мешаются с действительностью; так недавно еще жил жизнью, совершенно непохожей на эту, что в полубессознательной дремоте все
кажется, что вот-вот проснешься, очнешься дома в
привычной обстановке, и исчезнет эта степь, эта голая земля, с колючками вместо травы, это безжалостное солнце и сухой ветер, эта тысяча странно одетых в белые запыленные рубахи людей, эти ружья в козлах.
Я склонен думать, что они все-таки ни о чем этом не думают и никаких пытливых вопросов себе не задают, и серое однообразие нашей жизней им
кажется таким же неинтересным, таким же естественным и таким же для нас
привычным и незаметным, каким
кажется мне мировоззрение хотя бы моего денщика Пархоменки.
«Боже мой! Да неужели правда то, что я читал в житиях, что дьявол принимает вид женщины… Да, это голос женщины. И голос нежный, робкий и милый! Тьфу! — он плюнул. — Нет, мне
кажется», — сказал он и отошел к углу, перед которым стоял аналойчик, и опустился на колена тем
привычным правильным движением, в котором, в движении в самом, он находил утешение и удовольствие. Он опустился, волосы повисли ему на лицо, и прижал оголявшийся уже лоб к сырой, холодной полосушке. (В полу дуло.)
По-прежнему восторгались Варвара Михайловна и все окружающие Наташу, говоря об ее женихе; по-прежнему был доволен Василий Петрович; по-прежнему и Наташа
казалась спокойной и довольной; но, странное дело, последние два письма Ардальона Семеныча, в которых он пораспространился в подробностях о своих намерениях и планах в будущем, о том, что переезжает в Болдухино на неопределенно долгое время со множеством книг, со всеми своими
привычными занятиями, в которых, как он надеется, примет участие и обожаемая его невеста, — произвели какое-то не то что неприятное, а скучное впечатление на Наташу.
Она молчала. Это бесило его, но Орлов сдержал
привычное выражение чувства, сдержал под влиянием преехидной, как ему
казалось, мысли, мелькнувшей у него в голове. Он улыбнулся злорадной улыбкой, говоря...
Все ее
привычные занятия и интересы вдруг явились перед ней совершенно в новом свете: старая, капризная мать, несудящая любовь к которой сделалась частью ее души, дряхлый, но любезный дядя, дворовые, мужики, обожающие барышню, дойные коровы и телки, — вся эта, всё та же, столько раз умиравшая и обновлявшаяся природа, среди которой с любовью к другим и от других она выросла, всё, что давало ей такой легкий, приятный душевный отдых, — всё это вдруг
показалось не то, всё это
показалось скучно, ненужно.
Вещи, самые чуждые для нас в нашей
привычной жизни,
кажутся нам близкими в создании художника: нам знакомы, как будто родственные, и мучительные искания Фауста, и сумасшествие Лира, и ожесточение Чайльд-Гарольда; читая их, мы до того подчиняемся творческой силе гения, что находим в себе силы, даже из-под всей грязи и пошлости, обсыпавшей нас, просунуть голову на свет и свежий воздух и сознать, что действительно создание поэта верно человеческой природе, что так должно быть, что иначе и быть не может…
«Публика волнуется и начинает расходиться, — говорили вокруг нее, — идите и
покажитесь публике!..» Она послушно сложила губы в
привычную улыбку, улыбку «грациозной наездницы», но, сделав два шага, закричала и зашаталась от невыносимого страдания.
И весь он
казался не принадлежащим себе с той минуты, когда с него сняли его
привычное платье, и готов был делать все, что прикажут.
— Какой я вам «батюшка»! Не видите разве, кто я? — вспылил адъютант, принявший за дерзость даже и «батюшку», после
привычного для его дисциплинированного уха «вашего благородия». При том же и самое слово «выборные»
показалось ему зловеще многознаменательным: «выборные… власти долой, значит… конвент… конституционные формы… самоуправление… революция… Пугачев» — вот обрывки тех смешанно-неясных мыслей и представлений, которые вдруг замелькали и запутались в голове поручика при слове «выборные».
— Заскучали, видно? — участливо спросил матрос. — Видел я, как вы с маменькой-то прощались… Да и как не заскучить? Нельзя не заскучить… И наш брат,
кажется,
привычное ему дело без сродственников жить, и тот, случается, заскучит… Только не надо, я вам скажу, этой самой скуке воли давать… Нехорошо! Не годится! — серьезно прибавил Бастрюков.
Как близки друг другу в этой области переживания,
казалось бы, не имеющие решительно ничего общего, показывает одно интересное наблюдение, сделанное исследователем русского мистического сектантства, профессором Д. Г. Коноваловым: «Экстаз имеет наклонность разряжаться по проторенным,
привычным для организма путям.
Привычное, давно утвердившееся рабство может не
казаться насилием, а движение, направленное к уничтожению рабства, может
казаться насилием.
Привычные же слова добродетели
кажутся пошлыми и плоскими.
Само небо
казалось красным, и можно было подумать, что во вселенной произошла какая-то катастрофа, какая-то странная перемена и исчезновение цветов: исчезли голубой и зеленый и другие
привычные и тихие цвета, а солнце загорелось красным бенгальским огнем.
Горничные, убиравшие обе комнаты, ходили мимо него и шумели накрахмаленными юбками. Он им уже поклонился раза два, причем волосы падали ему на нос, и он их отмахивал назад
привычным движением головы. Ему на вид
казалось лет под пятьдесят.
Лицо Кутузова неожиданно смягчилось, и слезы
показались в его глазах. Он притянул к себе левою рукой Багратиона, а правою, на которой было кольцо, видимо-привычным жестом перекрестил его и подставил ему пухлую щеку, вместо которой Багратион поцеловал его в шею.
Но позвольте вам рекомендовать один достопримечательный день, я бы памятник этому дню воздвиг, бронзовый монумент для назидания потомству. Это когда, пропустивши неделю после кончины Лидочки, я явился, как честный рабочий, в свою проклятую контору. Что и говорить, у нас все люди добрые и даже заметили, что я поседел: ах, как вы осунулись! И сочувствие горю выразили… но не то чтобы слишком сильно и неумеренно, а в
привычной форме вежливости: ах, у вас,
кажется, дочка умерла? Скажите, какая жалость!
Если бы не знать наверное, он сказал бы, что уже был здесь однажды, — так минутами начинало все это
казаться знакомым и
привычным. И это было неприятно, так как слегка отчуждало его от себя и от своих и странно приближало к публичному дому с его дикой, отвратительной жизнью.
Везде ему
казалось не хорошо, но хуже всего был
привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но всё-таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.